до этого. Погладил ее голову, солнышко не повернулась, притянул к себе. Поупиравшись, Оля наконец, подалась. Прижалась и неожиданно попросила прощения.
— Я ничего не говорила. Сама виновата.
— Почему? Тебе что-то в женской консультации…
— Нет, там… там тоже, но не то. Понимаешь, я давно хотела сказать, но не решалась. Как ты, когда… нет, я сильнее не решалась. Стыдно, что не говорила, не должно быть секретов у нас, не должно, так, да? — зачем-то она спрашивала. Я кивнул, понимая, что Оля меня не видит, уткнувшись в плечо, ждет ответа. Впрочем, поняла и по движение мышц. — Все верно. Понимаешь, я… я боюсь.
— Но ведь раньше…
— Нет, конечно, не понимаешь. Я ведь всего не рассказывала.
— Вообще не рассказывала.
— А ты не настаивал. Прости, наверное, надо, а я сама все прятала, держала… додержалась. Еще раз прости.
— Не надо, солнышко.
— Надо, — ее перетряхнуло, Оля подняла голову, мы, наконец-то встретились взглядами. — Я все то время вспоминаю, когда ребенка потеряла, первого. Сейчас ему уже десять лет должно исполниться, в следующем году. Я все его вспоминаю, мне казалось, должен родиться мальчик, — она замолчала, тут же перебив себя, продолжила: — Я чушь какую-то несу, а ты молчишь, слушаешь.
— Солнце, я ведь ничего не знаю. Ты всегда молчала на эту тему.
— И молчу. Не получается рассказать, поделиться. Переложить на тебя хоть немного своей ноши. И это тоже дает новые поводы для страха. Ведь тогда… мне все время кажется, что случившееся тогда обязательно повторится сейчас, с тобой.
— Милая, я ведь совсем другой.
— Да, я знаю, я убедилась. Я во всем не сомневаюсь, кроме вот этого. Меня так сильно ударили, что я дую на воду вместо молока, да, глупо, пошло. Никак не получается.
— Знаешь, солнце, давай так. Вот появится у нас мальчик, или девочка…
— Ты сам говорил, мальчик.
— Тем более, раз говорил. Появится, тогда все расскажешь. Когда почувствуешь, что ты не тогда а сейчас. Что у нас все нормально, что так должно идти, как ты и думаешь. Не как боишься, а как тебе хочется. Мы запасемся игрушками, одежками, пеленками, всем на свете, и будем спокойно ждать, когда ты родишь. А потом воспитывать. Ты уйдешь в отпуск, но ненадолго, у нас же своя компания, а ты ей нужна, понимаешь, так что придется тебе постараться и надолго не выпадать, я тебя не отпущу. Будешь на дому работать, — она слабо улыбнулась. — А я продолжу зарабатывать. Мы неплохо начали, тьфу-тьфу, конечно, чтоб и дальше так шло, нам вон крепдешин начали поставлять из самой Москвы, пусть дорого, но ведь клиенты тоже непростые. Мы будем гавайки шить, они всегда в моде, а на Кубу туристы еще сто лет ездить продолжат, что там изменится. Мы воспитаем мальчика, в ясли его не отдадим, незачем, а вот в детский сад, обязательно. Ты мне очень нужна, милая, понимаешь, очень. И не только потому, что люблю, а еще без тебя никак.
— Даже хотя я вот такая дурная на голову?
— Мы все такие. Я только иначе, чем ты. А так… ты ведь сама говорила мне, помнишь, что я расскажу про всю историю с Артуром после того как сам ее переживу и из себя изгоню. Кажется, я уже готов. И ты будешь готова, когда появится мальчик. А может Василием назвать?
— Как кота…
— Назовем, как Михалыча.
Она подняла голову.
— Будешь смеяться, но я напрочь забыла, как его зовут. Только отчество и помню.
— Это фамилия. Отчество у него Петрович. Может, Петром? Солидно.
Она молча вздохнула. Выдохнула. Я чувствовал, как сердце начинает оттаивать. И ее и мое. И сам удивился, насколько подействовали мои слова не только и не столько на нее, сколько на меня. Я не боялся, напротив, теперь я подготовился, и внутренне, нет, не смирился. Вот сейчас не в шутку, всерьез выбирал имя первенцу. Я… за эти недолгие минуты вдруг стал взрослей. Как-то так.
— У мальчика должен быть отец, — заключил я. — Нормальная любящая семья, не которая просто собралась, чтоб воспитать, а любящая. Все трое. Иначе смысла нет.
Она несколько ошарашено посмотрела на меня. И вдруг произнесла:
— А ведь ты прав. Мой тогдашний мне житья не давал — и хотел постоянно меня и боялся, что я вдруг залечу от него. Пила какие-то таблетки, меня рвало от них потом, применяла мерзкий крем. Презервативы он еле переносил, еще бы, артист. Для него все должно быть по Станиславскому. А я, я это уже другое дело. Когда залетела, он буквально потащил на УЗИ. Когда выяснил, сколько и когда, напился и долго ругал на чем свет стоит дуреху, которая вылезла только его стараниями и вообще, он ведь на десять лет старше и умнее и опытнее и все, что угодно. А потому должна понимать.
Я не понимала и ушла к родителям. Они сказали… сделали ровно тоже, что и он. И почти так же, без лишних разговоров. Я даже сопротивляться не посмела. Пошла и все. Очистилась, как выразился артист напоследок, когда принес цветы, будто на могилу, и испарился навсегда.
— А ты хотела стать артисткой?
— Я от него научилась играть на гитаре. Тогда казалось это мое. Мне и сейчас кажется.
— Мне нравится, как ты играешь.
— Теперь понимаю…, — и неожиданно снова: — Только теперь поняла, насколько ты прав. Что проку в жизни с таким, когда… да вообще, что проку в том, кого не любишь, кого обожаешь, превозносишь, кого считаешь кем угодно, я называла его маэстро, забавно, правда, а потом сама мысль о том, что он касался тебя, проникал в тебя, шептал пошлости, которые сходили за комплименты… меня будто насиловали каждый раз, а я не понимала этого.
— В суд подавать не будешь?
Она покачала головой.
— Его уже нет. Пять лет назад умер. Перепил. — И тут же: — Слушай, нам надо сходить к Михалычу. Что-то мы вот поговорили, и я как-то заволновалась. Столько времени только и переписываемся.
— Так телефон дадут только мобильный тыщи за три и минута по десять рублей, — она махнула рукой, но на следующую субботу, как раз перед новогодними праздниками, к Михалычу зашли.
Пробыли у него недолго, сам дворник исподволь поторапливал, хоть и рад был нашему визиту, но на вечер у него виднелись краешки неприкрытых планов — бутыль шампанского в стенке и занавешенные цветы. Наверное, собирался к даме, интересно, ни разу не думал, что у него кто-то имеется. Вернее, думал, что да, не может же он монахом жить, но кто-то конкретный даже не представлялся, нечто размытое разве, бесформенное, облако в юбке, утрируя Маяковского. Не представляю, кто ему вообще
